Платон мне друг, но истина дороже

"Вестник" в общем удачный, но не без "никитизмов" - он открывается акафистами некоего о. Г. Петрова (давно погибшего). Я считаю саму "формулу" акафиста искусственной и неудачной и не очень понимаю причин их опубликования. Письма (двадцатых годов) 3. Гиппиус и Е.Л. Лопатиной. По-моему, давно пора понять легкомыслие всех этих ожиданий "третьего завета", фатальную несерьезность всей "гиппиус-мережковщины".

Скоропостижная смерть в Париже 12 февраля Репнина. В моей жизни он занимал особое и, я убежден, для других необъяснимое место. Он неотрывен от того таинственного праздника, которым были для меня, я уверен - для нас, пять лет корпуса в Villiers le Bel. 1930-1935, то есть годы между девятым и четырнадцатым годами моей жизни. В корпусе была священная мифология России, служения ей, ее спасения. Корпус был не для нас, не для нашей "подготовки к жизни", не для просто образования, учебы, воспитания. Он был - для России, служение ей. И потому что нам это внушалось денно и нощно нашими воспитателями, потому что вся наша ежедневная жизнь была насквозь пронизана символизмом этого служения, его "священностью", потому что цель и содержание нашей жизни были предельно ясны, но при этом и предельно высоки: служить России и, конечно, умереть за нее ("И смерть дорога нам, как крест на груди" - Слова из марша Семеновского полка. ), потому что, сами того не сознавая, мы жили в некоем грозном, сияющем и безнадежном мире, - эта атмосфера определяла в каком-то подсознании и наши личные отношения, делала их "романтическими". Не то что мы воспринимали дружбу как "служение России", но она - повторяю: подсознательно - делала друга, товарища, "кадета" больше чем "copain"1. Иными словами, кроме всех обычных мальчишеских, детских измерений эта дружба имела еще и иное, высшее измерение, жила отсветом той высокой дружбы, на которой - так нас учили - держалась Россия, дружбы освященной, скрепленной на полях сражений смертью друг за друга, смертью вместе, дружбы, в которую наша "кадетская дружба" была посвящением. Дружба по самой своей природе не может быть "безличной". Она воплощается во всей полноте своей - в другом, в друге единственном, таком, дружба с которым жаждет какой-то непонятной абсолютности. Таким другом и был для меня в те, в сущности, немногие [годы], но теперь кажущиеся самым длинным, почти вечным периодом моей жизни, Репнин. Потом, вскоре, из моей реальной жизни он выпал, несмотря на его учение в Богословском институте, встречи и т.д. Он не занимал никакого места в этой реальной жизни, как и я в его жизни. Но память об этой дружбе, неистребимая метка ее на душе остались. И вот - эти встречи в каждый приезд в Париж, вчетвером, впятером (Андрей, Петя Чеснаков, Репа, я, в последние годы - Траскин). Ужинали в ресторане, сидели в кафе, провожали друг друга "до метро". Разговаривали о пустяках, общих интересов было так мало. Репнин жил со своей душевнобольной женой на каком-то чердаке на Ilе St. Louis, работал где-то ничтожным gratte-papier2 - ив эту свою "реальную" жизнь нас не пускал, хотя мы уже знали, что эта мелкобуржуазная жизнь на деле светила подлинным героизмом, святостью: ежедневной, ежечасной заботой о больной жене. Встречались и расходились, словно исполнив некий самоочевидный, хотя словами и неопределимый долг. Теперь, однако, я чувствую, что к этим встречам применимы слова любимого мною стихотворения Адамовича:

Но реял над нами
Какой-то таинственный свет,
Какое-то легкое пламя,
Которому имени нет...
Словно по-своему мы совершали таинство "причастия" этой дружбе, уже свободной от всего "житейского", почти - от самой жизни, уже до конца преображенной... И если, как я думаю, о дружбе можно сказать, как и о любви, что настоящая дружба - единственна, как единственна и подлинная любовь, то таким единственным другом - в моей жизни, для меня - был Репнин.

Запад: не отказ от Бога (как думают обычно), а разделение - внутри религии - "трансцендентного" от "имманентного", от эсхатологической сущности христианства. Отождествление его либо с "неотмирным", либо с миром и историей. Потеря при этом и "неотмирного", и "мирского". Пустота, образовавшаяся от этого разрыва, и "культура" как попытка эту пустоту не преодолеть, а "заговорить" объяснениями ее. В сущности, шизофрения. Новая западная культура - шизофреническая и потому клиническая. Всегда на грани безумия, саморазрушения, самовзрывания... И самое жалкое, самое пустое в ней - именно ее "рационализм", который, потому что он ничего не разрешает, вечно размывается "иррационализмом".

Сегодня, полагая двенадцать поклонов на "Господи и Владыко живота моего", так ясно ощутил, что грешен всеми главными грехами.

Богословие есть постижение непостижимого (а не его "объяснение"). Постижение же это возможно (и необходимо), потому что "непостижимое" дано и раскрывается в опыте Церкви - он "животворит" слова. Объяснительное же богословие навязывает слова извне.

Я знаю твердо, что до смерти мне нужно кончить мою "Литургию"2, ибо в этой книге и нужно сказать все это (об опыте, о богословии, о словах). Но мое горе в том, что погрязаю в "делишках", от которых не имею права отказаться. So it's up to God3. Если нужно, напишу. А если не нужно и недостоин, то - не напишу. It's as simple as that...

"Апостол всех Апостолов": "Радуйтесь... и паки реку, радуйтесь..." Действительно - Царство Божие "среди нас", "внутри нас"... Но почему - помимо минутной радости - все это не действует! Сколько кругом, совсем близко - злобы, взаимного мучения, обид, сколько - можно без преувеличения сказать - скрытой violence. Чего человек хочет, жаждет - больше всего, чего не получая - превращается в "злого" и - получая это - оказывается ненасытным? Признания, то есть "славы друг от друга". Быть для другого, для других - чем-то: авторитетом, властью, объектом зависти, то есть именно - признания, вот, мне кажется, главный источник и сущность гордыни. И именно эта гордыня превращает "ближних" - во "врагов", именно она убивает ту радость, к которой призывает нас вчерашний Апостол.

"Сутки в Вермонте у Солженицыных - 6 мая. Литургия утром. Изумительная весна, солнце, горы. Сам С. все больше и больше превращается в подлинного отшельника. Но радостный, спокойный... Длинный разговор с ним о "канонизации" царской семьи.

В четверг утром, забрав Никиту Струве, возвращаемся в Крествуд. Два дня очень радостной, "освежающей" дружбы с ним."

--------------

Литургия на дому?!... "отшельник"... канонизация "в кавычках"... - этого я не понимаю.

опять патриарх Александрийский. На этот раз он мне показался очень симпатичным старичком - я сидел рядом с ним. Но остается вопрос: для чего нужен патриарх Александрийский?

"самим собой" я осознаю себя только когда читаю лекции. Какой бы он ни был, но это, в сущности, мой единственный дар. Все остальное - руководство, "духовная помощь" - все с чужого голоса и потому такое тягостное. Лекции - я всегда с удивлением ощущаю это - я читаю столько же для себя, сколько студентам. В них я не кривлю совестью, и не кривлю потому, что их читает во мне кто-то другой, и часто они просто удивляют меня: вот, оказывается, в чем вера или учение Церкви... Мне иногда хочется встать и громко заявить: "Братья, сестры! Все, что я имею сказать, о чем могу свидетельствовать, - все это в моих лекциях. И больше ничего у меня нет, и потому, пожалуйста, не ищите от меня другого". Ибо во всем другом я не то что лгу, но не чувствую того "помазания" ("помазанное слово" старой семинарской гомилетики), которое необходимо, чтобы быть подлинным. Быть может, что-то вроде этого имел в виду апостол Павел, когда говорил, что Бог послал его не крестить, а "благовествовать"

"Батюшка, научите меня жить духовной жизнью..." Вот тут, с этой "духовности", о которой все безостановочно говорят, и начинаются мои "трудности". Тут я в чем-то слеп и глух. У нас теперь "духовность" вошла в состав богословских дисциплин. Никому не кажется смешным выражение - "Spirituality 101"1. Бюллетенчик французского прихода на rue Daru почти целиком состоит из цитат из Добротолюбия. Я знаю людей, которые регулярно летают в Лондон к митрополиту Антонию Блуму исповедоваться, ибо он их "ведет". Одна из наших студенток накатала триста страниц диссертации об "одиночестве в аскетической традиции"... и т.д. Вот тут я упираюсь в какую-то стену. И не потому только, что, по моей интуиции, эта студентка если чем и одержима, то страхом одиночества и страстной тоской по дружбе, любви и т.д. Не потому также, что я никогда еще не видел ощутимых результатов этого духовного "вождизма", а видел, наоборот, немало духовных катастроф, с ним связанных. А потому что мне кажется ошибочным само выделение этой "духовности" в какую-то Ding an Sich2, некий - или это мне только кажется - тонкий "нарциссизм", во всем этом разлитый...

"Будьте как дети..."3. Но разве дети "духовны"? А с другой стороны - разве не детскостью своей победило христианство мир? Но, создав "нравственное богословие" и "духовность", стало терять его? Ибо "духовность" получить можно и от буддизма, и на худой конец от разных William James'oв4, а вот детскую радость христианства...

И чем они больше исповедываются, чем напряженнее изучают (!) "духовность", тем сильнее в них та религиозная "сумасшедшинка", которую я ненавижу...

На днях визит молодой греческой "матушки", жены бывшего нашего студента. У них "проблемы". Но откуда? Из разговора выясняется, что она начала читать "Добротолюбие", вообще занялась "духовностью". И вот - жалобы на мужа, недостаточно-де "духовного", на прихожан, на жизнь... Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но до сих пор [всегда было так]: как только появляется эта "духовность", моментально возникают "проблемы", и возникают потому, что "духовность" эта в наши дни есть еще одно выражение, форма того патологического "оборота на себя", которым буквально больна современная молодежь, да и не только молодежь... Почему это понимал неверующий Чехов ("Убийство") и не понимают наши новоиспеченные "старцы"?

В Гамильтоне на конференции русских и украинцев!

Сегодня - тут. Несколько знакомых. Доклады (весь день!) и их обсуждение - скучные. Украинцы (они в большинстве) очень милые "хлопцы", гордые своим профессорством. И, однако, все, что они говорят, - даже верное, - a priori испорчено их утробной ненавистью к России. Ненавистью при этом мелочной, исключающей всякое стремление хоть что-то пересмотреть, переоценить, увидеть в России хоть что-нибудь хорошее. Русские (их мало) - вроде как бы офицеров или "бар", которых самотеком судят... Пожалуй, все-таки полезно узнать, что не все на земле любят Россию. Узнать, что говорит другая сторона...

Суббота, 10 октября 1981

Один дома. Льяна - в Лабель. За окнами настоящий золотой пожар. Вчера поздно вечером вернулся из Гамильтона. Может быть, потому, что у меня был "личный успех" (почти овация после моего доклада), от съезда осталось, в конце концов, светлое впечатление. Такое чувство, что присущая всем этим украинским интеллигентам ненависть к России - не такая уж глубокая, не такая "кровная" и что больше всего в ней обиды на непризнание, на то, что русские не принимают, не приняли их и вообще все "украинство" всерьез. Но "горизонтально" - академическими спорами о том, был ли Гоголь русским или украинцем, - трагедии этой не разрешить. И, может быть, и мой "успех" был лишь в том, что я говорил о "вертикальном" измерении, хоть как-то "отнес" всю тему к тому, что над и Россией, и украинством... И, увы, нужно признать, что русское презрение - действительно "гоголевских" размеров.

Сегодня - наплыв исповедников. Исповедовал до Великого Входа (служил с о.П.Л[азором]). Я иногда думаю, что до бесконечности развившееся чувство "прегрешений" столь же сильно ослабило чувство, понимание, сознание греха. Ослабело евангельское: "Согреших на небо и пред тобою..."2. Усилилось - "мои недостатки, мои слабости...", то есть всяческая интроспекция. Грех - это прежде всего неверность по отношению к Другому, измена. Но уже давно грех оказался сведенным к морали. А ничто так легко не уводит от Бога, от "жажды Бога", как именно мораль. Достоевский: "Без Бога все позволено..." Можно также сказать, что без Бога "все запрещено", ибо всякая мораль состоит, в первую очередь, из запретов и табу. "Поссорился с женой": но в ссоре с женой, которую любишь, почти всегда неважно содержание ссоры, то, "из-за чего" она произошла. Важен, мучителен, невыносим разрыв, сколь кратким он ни был. И мирятся муж с женой не потому, что они нашли правого и виноватого, а потому, что они любят друг друга, потому, что сама жизнь каждого из них - в другом. Сведенное к морали, к норме - христианство оказывается "непрактикуемым", ибо ни одна из заповедей Христовых неисполнима без любви ко Христу: "Аще любите Меня, заповеди Мои соблюдете..."1.

Есть тип морального "чистюли", бегающего исповедоваться потому, что ему невыносимо всякое "пятнышко", как невыносимо оно для всякого разодевшегося франта. Но это не раскаяние, это ближе к чувству "порядочности". Однако про святого не скажешь: "Он был глубоко порядочным человеком". Святой жаждет не порядочности, не чистоты и не "безгрешности", а единства с Богом. И думает он не о себе, и живет не интересом к себе (интроспекция "чистюли"), а Богом...

Мораль - это направленность на себя. В "церковности" ей соответствует "уставничество". Но в ней нет того сокровища, про которое сказано: "Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше..." Церковь: ее призвание не в "морали", а в явлении и даре сокровища.

Вчера Л. заставила меня пойти на [фильм] "Москва слезам не верит", и я очень этому рад. Вижу массу недостатков - советский эквивалент "мыльной оперы", много ненужных длиннот, ненужных эпизодов и т.п. И, однако, сквозь все это что-то "пробивается": теплое, русское, даже смиренное и доброе. Что-то, чего не найдешь на нашем sophisticated Западе. Особенно сильно чувствую это, читая биографию Одена. Чувствую чуждость этого мира и пустоту его и разложение, прикрываемые снобизмом и блеском. И это невыносимое вездесущие гомосексуализма.

Бог никогда не оставляет Церкви, но, так сказать, и не "поощряет" ее. Сила Бога в Церкви совершается только в немощи. Поэтому все внешние успехи вредны для нее. Ибо всякий такой "успех" - пища для гордыни и, в пределе, для умирания души.

Сколько мыслей, сколько "откровений" приходит, пока читаешь лекцию. Вчера ("Литургия смерти") говорил о "проблеме" спасения, воскресения некрещеных. И вдруг таким ясным становится, что дело не в том, знали они или не знали Христа, поверили ли в Него или нет, были крещены или нет, а в том, что Христос знает их и Себя отдал им и за них. Поэтому и их смерть "поглощена победой", поэтому она и для них встреча со Христом.

Так же и суд. Он не о догматике, а о "сокровище сердца". Суд - это сама их встреча со Христом.

Но тогда, скажут, зачем Церковь, зачем таинства и т.д.? Ее призвание космично и эсхатологично. Она меняет мир своей от него свободой, своим свидетельством о Христе: "яко Ты еси един Господь". Без Церкви мир был бы до конца идолом. По отношению к "миру сему" Церковь pars pro toto. Она всегда "за всех и за вся". Каждая ее молитва, каждое "аминь" - от лица мира. Она "священник", и мир - ее "приход". Только не знают этого сами христиане и все думают, что дело Церкви - "обслуживать их духовные нужды". И если суд неверующих, не знавших Христа, в том, хотели ли они Его, любили ли - даже и не зная Его (в другом, в ближнем}, то суд над христианами - это суд об их измене Ему. Но это значит, в конце концов, что если христиане, встретившие Христа, могут быть Его врагами, то и встреча неверующего со Христом в смерти может быть отвержением Его, ненавистью к Нему. Одни "увидят день Его" и возрадуются, другие увидят и возненавидят, ибо ненавистью к Нему, не зная Его, жили уже и здесь...

Вчера, почти внезапно, стала для меня ясной моя ошибка в "Таинстве Святого Духа", тупик, в котором я оказался. Я все сводил, то есть спор об эпиклезе, к конфликту Восток - Запад. Но это неверно и потому - тупик. На деле же нужно рассуждать так: если исчезает или хотя бы слабеет эсхатологическое понимание таинства и это значит - и самой Церкви, то вопросы о моменте и способе преложения Святых Даров становятся необходимыми, логическими, так же как и понятие "пресуществления". А это ослабление эсхатологической сути христианской веры началось очень рано и совсем не только на Западе. Уже Кирилл Иерусалимский, в четвертом веке, - пример этого ослабления... И тогда сразу же Дух Святой и Его действия в Евхаристии начинают пониматься как "инструментальные". Таким образом, я, в общем, зря написал неимоверное количество страниц. Все это объяснял сегодня милейшему о.Ариде. Теперь со страхом и трепетом сажусь за писание нового начала. По такому, приблизительно, плану:

- Спор об эпиклезе как спор бессмысленный.
- Церковь и Дух Святой.
- Дух Святой - в Таинстве Церкви - Евхаристии.
- Евхаристия и время.
- Евхаристия и преложение.

Этот уик-энд провел с нами Д[митрий] О[боленский], которого я не видел лет пять. Постарел (ему шестьдесят три года), лицо в морщинах. Но все тот же шарм, юмор, "аристократизм" (ему это слово действительно подходит). Только вчера, гуляя со мной, рассказывает во всех подробностях о своих треволнениях: развод с женой, пятилетняя любовь к другой женщине, планы, трудности, сомнения, мучения... Все это в тональности - неподдельной - "о, как на склоне наших лет..."1. Жалость к нему, к его - и тут выражение это звучит правильно - вечно разбитой жизни.

Размышления, в связи с этим разговором, о личном счастье. Парадокс: с одной стороны - абсолютная единственность, единичность каждой жизни, а с другой - применимость к каждой одного и того же духовного закона, его внутренняя правда. В случае Д.: его неприятие с самого начала трудного брака. Эмпирически: это тупик. И, однако, выход из этого тупика был бы только один: принять его во всей его "неудачности", вытерпеть, выстрадать, победить. Но для этого, конечно, нужно духовное усилие. Все это звучит как прописи. И, однако, это правда. Христианство: преодоление тупиков. Грех нашей цивилизации: отрицание возможности такого преодоления. Уверенность, что, отбросив тупик, можно по-другому, с другим, с другой - найти счастье. Вечная правда "Анны Карениной": найти его нельзя...


Думал о Д.О. - уже с некоторой "дистанции". Кроме всего прочего, налицо здесь невероятный "оборот на себя". "Мы полюбили друг друга..." Хочется
грубовато спросить: "Ну и что?" Здесь вопрос "планов". Это "мы любим друг друга", в сущности, на другом плане по отношению к браку. Это несоизмеримо... Его отец - три брака, мать - два, один брат - три, другой - два. И если отождествлять каждое "мы полюбили друг друга" с браком, то нет основания останавливаться... Но брак - это любовь одновременно данная и заданная. А "мы полюбили друг друга" - это любовь, так сказать, "свалившаяся на голову". Брак требует усилия и подвига. "Мы полюбили друг друга" - требует капитуляции. Я знаю, что все это легко говорить... Но как бы в подтверждение моей мысли - вчера же трагическое письмо от [бывшего студента] Н.
1 Из стихотворения Ф.Тютчева "Последняя любовь"

Другой "компромисс", пришедший к концу, - это компромисс богословский и, можно даже сказать, компромисс евхаристический. Мне вдруг стало ясно, что на последней глубине дьявольская борьба внутри Церкви идет с Евхаристией и что это, конечно, не случайно. Без поставления ее во главу угла Церковь - "религиозный феномен", но не Церковь Христова, "столп и утверждение Истины...". Вся история Церкви отмечена поэтому "благочестивыми" попытками "редуцировать" Евхаристию, сделать ее "безопасной" и для этого растворить ее в благочестии, свести ее к "говению", оторвать ее от Церкви (экклезиология), от мира (космология, история), от Царства (эсхатология). И ясным стало, что если есть у меня "призвание", то оно тут, в борьбе за Евхаристию, против этой редукции, против расцерковления Церкви - путем ее "клерикализации", с одной стороны, ее "обмирщения" - с другой.

"Клерикализм вбирает, всасывает в себя всю священность Церкви: власть как "священную власть" - управлять, вести, администрировать и т.д., власть совершать таинства, вообще всякую власть как "власть, мне данную...". Клерикализм, далее, всю священность отделяет от мирян: А вот этот пафос мне не близок. Я не считаю, что духовенство все извратило из желания властвовать. Думаю, изначально было именно желание служить миру, но константиновская симфония поставила в Церковь в двусмысленное положение и заставила включить в себя массы людей с языческим сознанием, двоеверие номинальных христиан вынудило строить заборы внутри церкви.

Кто-то, тоже вчера, рассказывает мне о Н.Н., чистом американце, ставшем сначала "мелхитом", потом перешедшем в Православие, учившемся несколько месяцев у нас, получившем приход, затем - с треском и проклятиями к нам - ушедшем к карловчанам, а теперь - в сане "архимандрита" - возглавляющем во Флориде какую-то старостильную греческую секту! Вопрос: почему это неудержимое стремление - у молодого, нормального американца - к этим крайностям, к этим постоянным обличениям и проклятиям, к столь очевидно сектантскому духу? Да, конечно, Америка - страна сект, но то же самое происходит и в Европе. Почему? Не знаю. Знаю только, что не без дьявола, знаю, что религия - столько же от Бога, сколько и от дьявола. И что нету ничего страшнее жажды власти над душами. Это жажда Антихриста...

Мне кажется, что первым и решающим плодом знания Бога, знания Истины не может не быть некое блаженное смирение. Смирение не "волевое", не самоуничижение, а смирение благодатное, смирение как "радость и мир в Духе Святом", как освобождение от мучительного, присущего падшей личности владычества над собою - себя, своей самости, самоутверждения, некоей постоянной мучительной лихорадки (желание Петра Ивановича Бобчинского, чтобы "высокое лицо" в Петербурге знало о его существовании).

Кенозиз Церкви в истории... Как если бы Бог спасал Церковь от внешних успехов. Ибо при внешнем успехе она есть только этот успех: земной, человеческий, преходящий и, главное, придающий "гордыню". "Преуспевающая" Церковь служит Антихристу.

Свидание вчера с Сашей Дорманом (мужем Лены Штейн). Просит крестить и его, и жену. Так очевидно, что желание это порождено не внешним успехом Церкви. Успех Церкви - это вот эта "тайная передача" - Церковью, в Церкви - знания Христа, желания. И она происходит все время. Но тут сразу начинают "определять" это как "духовное возрождение", "объективировать", анализировать степень "возрождения", и вот уже расцветает махровым цветом - гордыня.

Соблазн активизма в Церкви. Том рассказывает вчера об одном из нами "сформированных" молодых священников. У него всего двадцать прихожан. Но он неустанно рассылает им какие-то циркуляры, формуляры, опросные листы, требует, чтобы они на все это реагировали тоже в письменной форме, и т.д. В теперешнем мире, особенно же в Америке, Церковь воспринимается как "предприятие", как "деятельность". Священник все время тормошит людей, чтобы они что-то делали для Церкви. А это дело, в свою очередь, измеряется, так сказать, количественным критерием: сколько заседаний, сколько долларов, сколько "дела"... И все это, несомненно, нужно. Опасна не сама эта деятельность, а редукция к ней Церкви, отождествление с ней церковной жизни. Между тем как "идея" Церкви, сакраментальный принцип ее жизни в том. что, с одной стороны, она как раз уводит нас от "дел" (отложим попечение), дает нам приобщиться "новой жизни", вечности, Царству, с другой же - требует от нас, чтобы этот опыт новой жизни мы вводили в мир. Чтобы "мир сей" мы очищали, просвещали "неотмирностью" опыта Церкви. А выходит наоборот: на деле мы "деловитость", в конечном итоге - суету мира сего вводим в Церковь, ей подчиняем, ею отравляем жизнь Церкви. И получается порочный круг, и таинство "повисает в воздухе". Получается не воцерковление жизни, а обмирщение Церкви.

Исповедь, сегодня после утрени, одной из наших "семинаристок". Американская болезнь: патологическая боязнь не быть популярной, выпасть из круговой поруки того социального микроорганизма, к которому принадлежишь. Сколько в Америке "держится" на этой псевдодружбе, псевдоинтересе друг к другу, на своего рода "ритуальном" или "символическом" единстве. И все это из-за боязни, столь же патологической, остаться, хоть и на короткое время, в одиночестве. У американцев предельно неразвита внутренняя жизнь. Ее сознательно заглушают, заговаривают этой вот "круговой порукой". И когда она - внутренняя жизнь - пробивается через все это, человек впадает в самую настоящую панику и бежит к психиатру излечиваться от нее... Это же относится и к американскому браку. Он либо распадается, либо же муж и жена живут в какой-то мучительной, тоже "панической" зависимости друг от друга. И это так потому, должно быть, что американца со дня рождения учат adjustment to life1. Учат и в семье, и в детском саду, и в школе, и в университете. Поэтому всякое выпадение из социума американец переживает и воспринимает как угрожающий симптом maladjustment2, требующий моментального лечения. Я часто спрашиваю себя и даже писал об этом: почему в семинарии такое напряжение? Ответ прост. Потому что все живут только "по отношению" к другим, ко всем, им все время "дело" до других... Они думают, что это христианская любовь. Но это совсем не христианская и не любовь. Это все время на деле предельно эгоистическая забота, страх о себе, боязнь не иметь в других свидетельства, удостоверения своего собственного существования. Высшая похвала: "Не relates well to people..."

Православный не скажет, не признает, что Православие может быть упадочным, что огромная часть увесистых томов "Минеи месячной" состоит из подражательной и часто пустозвонной риторики. Он само раздумье об этом обличит как еретическое и греховное. И выходит так, что человек, приблизившийся к Церкви, ставший "церковным", все время напяливает на себя узкий кафтан, не на него сшитый, и уверяет себя, что тут - в этом безоговорочном принятии всего - спасение. Отсюда его воинственность, фанатизм, постоянное обличение всех и вся. Это не спокойная, ясная и счастливая уверенность, рождающаяся из подлинного опыта. Нет, это он себя бичует, самого себя уверяет в своей правоте и потому заранее ненавидит всякого, кто еще даже и не задал "вопроса", но может поставить его... Но потому же такой человек и так легко "сжигает то, чему поклонялся", уходит, бросает... Вот несколько лет тому назад на карловацком соборе в Нью-Йорке был такой фанатический [новообращенный]. Он только и делал, что вопил, обличал, анафематствовал всех во имя стопроцентного Православия. И вдруг, в один прекрасный день, исчез и где-то оказался католиком.