February 3rd, 2006

я2

Злой я человек.

Два фрагмента из "Бесов" ужасно мне напоминают знакомых мне людей...

Скажу прямо: Степан Трофимович постоянно играл между нами
некоторую особую и, так сказать, гражданскую роль и любил эту
роль до страсти, -- так даже, что, мне кажется, без нее и
прожить не мог. Не то чтоб уж я его приравнивал к актеру на
театре: сохрани Боже, тем более что сам его уважаю. Тут все
могло быть делом привычки, или, лучше сказать, беспрерывной и
благородной склонности, с детских лет, к приятной мечте о
красивой гражданской своей постановке. Он, например, чрезвычайно
любил свое положение "гонимого" и, так сказать, "ссыльного". В
этих обоих словечках есть своего рода классический блеск,
соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно
в собственном мнении, в продолжение столь многих лет, довел
его наконец до некоторого весьма высокого и приятного для
самолюбия пьедестала. В одном сатирическом английском романе
прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов,
где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту,
до того приучился считать себя между ними великаном, что,
и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и
экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и
остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая,
что он все еще великан, а они маленькие. За это смеялись над
ним и бранили его, а грубые кучера даже стегали великана
кнутьями; но справедливо ли? Чего не может сделать привычка?
Привычка привела почти к тому же и Степана Трофимовича, но еще
в более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться,
потому что прекраснейший был человек.

Я даже так думаю, что под конец его все и везде позабыли;
но уже никак ведь нельзя сказать, что и прежде совсем не
знали. Бесспорно, что и он некоторое время принадлежал к
знаменитой плеяде иных прославленных деятелей нашего
прошедшего поколения, и одно время, -- впрочем, всего только
одну самую маленькую минуточку, -- его имя многими тогдашними
торопившимися людьми произносилось чуть не наряду с именами
Чаадаева, Белинского, Грановского и только что начинавшего
тогда за границей Герцена. Но деятельность Степана Трофимовича
окончилась почти в ту же минуту, как и началась, -- так
сказать, от "вихря сошедшихся обстоятельств". И что же? Не
только "вихря", но даже и "обстоятельств" совсем потом не
оказалось, по крайней мере в этом случае. Я только теперь, на
днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в
совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал
между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке, как
принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не
находился. Какова же после этого сила собственного
воображения! Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в
некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его
беспрерывно известны и сочтены и что каждый из трех
сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов,
въезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую
особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде
всего, при сдаче губернии. Уверь кто-нибудь тогда честнейшего
Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что ему
вовсе нечего опасаться, и он бы непременно обиделся. А между
тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так
сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке... Ну, одним
словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем
ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да
рядом случается.
я2

Злой человек - 2.

Там, куда мы идем, членов кружка всего четверо. Остальные, в
ожидании, шпионят друг за другом взапуски и мне переносят. Народ
благонадежный. Все это материал, который надо организовать, да и
убираться. Впрочем, вы сами устав писали - вам нечего объяснять.

-- Что ж, трудно что ли идет? Заколодило?

-- Идет? Как не надо легче. Я вас посмешу: первое, что ужасно
действует -- это мундир. Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно
выдумываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи,
казначеи, председатели, регистраторы - их товарищи - очень нравится и
отлично принялось. Затем следующая сила, разумеется,
сентиментальность. Знаете, социализм у нас распространяется
преимущественно из сентиментальности. Но тут беда, вот эти вот
кусающиеся подпоручики; нет-нет да и нарвешься. Затем следуют чистые
мошенники; ну эти, пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень,
но на них много времени идет, неусыпный надзор требуется. Ну и
наконец, самая главная сила - цемент,
все связующий, - это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И
кто это работал, кто этот "миленький" трудился, что ни одной-то
собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают.

-- А коли так, из чего вы хлопочете?

-- А коли лежит просто, рот разевает на всех, так как же его
не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх,
вера-то есть, да надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен
успех. Я вам говорю, он у меня в огонь пойдет, стоит только
прикрикнуть на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают,
что я всех здесь надул центральным комитетом и "бесчисленными
разветвлениями". Вы сами раз этим меня корили, а какое тут
надувание: центральный комитет - я да вы, а разветвлений будет
сколько угодно.

-- И все этакая-то сволочь!

-- Материал. Пригодятся и эти.

-- А вы на меня все еще рассчитываете?

-- Вы начальник, вы сила; я у вас только сбоку буду,
секретарем. Мы, знаете, сядем в ладью, веселки кленовые - паруса
шелковые - на корме сидит красна девица , свет Лизавета
Николаевна... или как там у них, черт, поется в этой песне...

- Запнулся! - захохотал Ставрогин. - Нет, я вам
скажу лучше присказку. Вы вот высчитываете пока по пальцам, из каких
сил кружки составляются? Все это чиновничество и сентиментальность
-- все это клейстер хороший, но есть одна штука еще получше:
подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того,
что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним
узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов
спрашивать. Ха, ха, ха!